Классическая политическая экономия, марксизм и «экономике»

Привет, Вы узнаете о том , что такое классическая политическая экономия, Разберем основные их виды и особенности использования. Еще будет много подробных примеров и описаний. Для того чтобы лучше понимать что такое классическая политическая экономия, , настоятельно рекомендую прочитать все из категории Политическая экономия (политэкономия).

Начиная наши вводные ремарки, сразу оговоримся: предпосылаемое основному тексту введение к нашему учебнику ориентировано не только на начинающего читателя (для которого главным образом и пишутся учебники), но и на профессионала, скорее всего — преподавателя, которым мы хотим пояснить, каково место нашей книги в многомерном пространстве различных пособий по экономической теории. Поэтому и студенту (и любому иному начинающему изучать экономическую теорию читателю), желающему стать настоящим профессионалом, и в особенности преподавателю, намеревающемуся хотя бы частично использовать этот учебник в процессе преподавания, мы всячески рекомендуем ознакомиться с предлагаемыми ниже текстами. Как мы отметили в предисловии, обращение в данном учебнике к багажу классической политической экономии неслучайно. Эта наука, с одной стороны, доказала свою значимость, став в XVIII—XIX веках главным течением экономической теории и была таковой в рамках мировой системы социализма в XX столетии. С другой стороны, классическая политическая экономия вот уже более столетия лежит «по ту сторону» основного течения («main stream») экономических исследований и, соответственно, находится вне основных направлений учебного процесса. Образно выражаясь, можно сказать, что в конце XX века наша наука была изгнана из большинства университетов Европы и США, а вслед за этим и других стран, включая Россию. Это «изгнание», однако, ныне оборачивается существенными потерями как в области теоретико-экономических исследований, так и в процессе преподавания экономической теории, что постепенно ведет к переоценке роли классической политической экономии. Как следствие, экономическая теория последней четверти века ознаменовалась многими интересными подвижками, среди которых мы хотели бы выделить три, посвятив им первый раздел нашего введения.

1. Политическая экономия возвращается

Первая подвижка — все большее внимание интеллектуального сообщества в нашей стране и за рубежом к масштабным историческим и социопространственным сдвигам, происходящим на наших глазах. И теоретики, и практики все больше убеждаются, что «конец истории» не состоялся, и в мире начинаются существенные изменения, которые не описываются при помощи модификаций и усложнения моделей функционирования рыночной экономики. Дискурс «история» стучится в двери экономической науки.

Вторая — широко известный феномен растущего «экономического империализма». Его экспансия едва ли не очевидна: сошлемся хотя бы на то, что все больше нобелевских лауреатов получает премии по экономике за исследование не собственно экономических объектов. И это выглядит как новое торжество неоклассики. Парадокс, однако, состоит в том, что сам феномен «экономического империализма», на наш взгляд, все более становится своеобразным «доказательством от обратного» того, что экономическая теория должна рассматривать не только функционирование рынка, рыночные трансакции и «провалы рынка», но и некоторые другие, выходящие «по ту сторону» традиционной проблематики, явления. Так, размышления о критериях успешности экономического развития привели к появлению «экономики счастья», исследование «человеческого капитала» — к «открытию» долгосрочных альтруистических потребностей, обращение к феномену «социального капитала» позволило неоклассике «открыть» наличие отношений солидарности как важного фактора экономического прогресса, а теоретики нового институционализма всерьез анализируют не только рыночные способы взаимодействия экономических акторов даже там, где нет государственного «вмешательства»...

Третья подвижка — своеобразное «возвращение» классической политической экономии. Для большинства представителей «основного течения» экономической науки оно оказалось мало заметно. Да, в период мирового экономического и финансового кризиса 2007-2009 годов резко возрос интерес к «Капиталу» К. Маркса, но что из того? Кризис если и не преодолен до конца, то для большинства стран остался в прошлом, как и интерес к марксистскому экономическому наследию... Все, однако, далеко не столь однозначно. Анализ сначала постиндустриальной экономики, а затем императивов реиндустриализации заставил зарубежных, а вслед за ними и отечественных авторов обратить внимание на необходимость включения в сферу исследования экономической теории процессов производства (причем не только в его роли предпосылки обмена). Более того, серьезные общественные противоречия все чаще заставляют обращаться к проблеме реального исследования объективных экономических отношений и взаимодействий общественных социальных сил, выступающих как целое, противоречий социально-экономических отношений больших социально-экономических общностей, уходя от принципа методологического индивидуализма и продвигаясь в сферу других методов исследования и другого категориального аппарата, нежели тот, что характерен для т. н. «твердого ядра» микроэкономики.

Все эти подвижки не случайны. Дело в том, что современная экономика характе ризуется двумя противоположными трендами. Один — тотальная экспансия рынка и капитала во все сферы жизни общества, в том числе и те, что лежат вне производства и обмена товаров и услуг в их традиционном понимании — в сферу межличностных отношений, свободного времени и т. п. Второй — развитие социально-экономических отношений, не сводимых к рынку и его «провалам». Оба этих феномена заставляют сделать шаг «по ту сторону» «рыночноцентричной» модели экономической теории (мы еще вернемся к этой теме во введении). Кроме того, присутствует и еще одно — историко-пространственное — измерение всех этих процессов, о чем мы упомянули выше. И экономическая наука начала постепенно отвечать на эти объективные вызовы. Но делает это, опять же, противоречиво. В большинстве случаев используется традиционный для начальной стадии исследования прием редукционизма: новая роль человека в экономике объявляется человеческим капиталом, для исследования поисков счастья используется тот же теоретический аппарат, что для максимизации прибыли и т. д., и т. п.

Между тем, была, есть и продолжает развиваться гетеродоксальная экономическая теория, которая позволяет исследовать все эти явления при помощи адекватных им методов, языка, категориального аппарата... Это пространство экономической теории многообразно и представлено разными течениями (от классической политэкономии марксизма до посткейнсианства и классического институционализма), во многом близкими друг к другу и в той или иной степени переплетающимися с ортодоксальной экономической теорией, но «твердым ядром» гетеродоксальной теории являются методология и категориальный аппарат, вырастающие из марксизма. Тот факт, что неоклассическая теория, отрицая многие положения классической политической экономии, тем не менее, многое из нее позаимствовала, как бы не I I замечается в большинстве современных работ. Но от этого он не перестает быть фактом, и ниже мы коротко прокомментируем его, сформулировав следующий тезис: неоклассика многое позаимствовала из классической политической экономии, став теоретическим отражением превратных форм капиталистического мира. Ныне принято «забывать», что современный economics и его микроэкономические теоретические основания (теория предельной полезности, предельной производительности, вырастающие из них теории человека и его поведения, фирмы, денег и т. п.) явились одновременно и продолжением, и отрицанием классической политической экономии, прежде всего — работ Адама Смита. Что касается Рикардо и, особенно, Маркса, то неоклассика, как правило, воспринимается как нечто абсолютно не связанное с этим направлением экономической мысли. Это утверждение правомерно лишь в определенном отношении. Действительно, базовые положения марксистской политической экономии в неоклассике отрицаются.

Это касается как предмета и метода, так и самой теории. В первом случае неоклассика отказалась от исследования объективных экономических закономерностей (но в итоге пришла к формулировке целого ряда теоретических выводов, используемых именно как отражение законов «рыночной экономики» и частично позаимствованных из классической политической экономии) и от претензий на создание системы категорий, диалектически, на основе восхождения от абстрактного к конкретному, отражающих систему производственных отношений (но пришла к набору жестких формул, воспроизводимых как аксиомы во всех работах, основанных на «твердом ядре» микроэкономики). Во втором случае неоклассика выступила с теоретическими альтернативами трудовой теории стоимости, теории капитала и эксплуатации и др. Однако многое из классики (в том числе, как ни странно, и из марксизма) в неоклассику вошло, хотя и без каких-либо упоминаний (во всяком случае» в современных работах) о позаимствованных у оппонентов тезисах. Выделим лишь некоторые из таких положений. Исходная категория марксистской политической экономии капитализма — товар — предполагает единство стоимости и потребительной стоимости. Последняя есть способность вещи удовлетворять потребность другого (нежели производитель) лица, т. е., говоря современным языком, полезность вещи для покупателя. Сие есть исходный пункт любой теории полезности. Об этом говорит сайт https://intellect.icu . Далее, неоклассика, естественно, не обходится без опоры на категорию издержек, которые в конечном счете оказываются ничем иным, как суммой затрат живого и овещненного труда. В конечном итоге, оказывается, что в основе неоклассической теории цены лежит соотношение трудозатрат и полезности. Вспомнив, что при анализе формы стоимости (о котором «забывает» большинство критиков марксизма) в «Капитале» утверждается, что единственным зеркалом, в котором может отразиться стоимость товара А, является потребительная стоимость (т. е. полезность) товара Б, легко понять, что в основе неоклассики лежат во многом те же аксиомы, что и в основе марксизма. Почему? Да очень просто: их диктует практика. Другое дело, что из этих базовых понятий далее делаются прямо противоположные выводы...

Продолжим.

Еще одним кажущимся парадоксом выглядит совершенно неслучайное совладение сущностных определений рыночной экономики в классической политической экономии и неоклассике. При всем том, что рынок в рамках последней парадигмы определяется крайне разнообразно и во многих случаях предельно общо, так что он вообще совпадает с любой системой обмена благами (в последнем случае и феодальное натуральное хозяйство, и экономика СССР оказываются всего лишь особыми видами рынка), в ядре неоклассики заложено довольно четкое понимание того, что есть рынок. Достаточно поставить перед выучившим аксиомы неоклассики неолиберальным экспертом вопрос о переходе к прямому продуктообмену или об увеличении бесплатного для потребителя распределения блог (например, в сфере образования или здравоохранения), или о введении директивного планирования, или хотя бы об ограничении свободного движения товаров и капиталов, как он тут же возразит — эти меры, скажет он, ведут к ограничению или даже подрыву рыночных отношений, и... будет прав. Ибо де фа кто он исходит из того, что атрибутами рынка являются общественное разделение труда и обособленность производителей. Уберите первое, и вы получите натуральное, до-рыночное хозяйство.

Уберите (или хотя бы ограничьте) второе, и вы окажетесь в мире сознательного регулирования экономики, чего всячески стремятся не допустить последовательные сторонники свободной рыночной экономики. Как ни странно, но марксисты в этом с ними абсолютно солидарны. Более того, восходящее еще к Смиту и Рикардо, но более глубоко развитое Карлом Марксом, понимание сущности товарного производства зиждется именно на этом строгом диалектическом определении экономического пространствавремени, формой которого является рынок. Диалектическое единство общественного разделения труда, делающего труд производителей общественным, и обособленности производителей, делающей труд частным, и есть основа противоречия и единства труда абстрактного и конкретного, стоимости и потребительной стоимости, составляющих две неразрывных стороны товара — «клеточки» системы отношений товарного производства, называемой в неоклассике «рынком». В этом смысле последовательные сторонники свободного рынка — наиболее жесткие и последовательные неоклассики — неявно, но последовательно пользуются именно марксистским, а не неким расплывчатонеопределенным, из «здравого смысла» почерпнутым определением рынка. Другое дело, что марксисты, исходя из этого определения сущности товарного производства, делают вывод о его историческом характере, показывая причины и природу его генезиса и подрыва, ого про грессивнуто и регрессивную роль и т. п., а неоклассики останавливаются на констата ции когда то справедливого положения о прогрессивности (по сравнению с нату ральным хозяйством) «рынка*, и далее пре вращают последний в вечный, «естествен ный* и единственно эффективный способ экономической организации.

Более того, логика «Капитала», снимающая достижения предшествующей классической политэкономии, далее выводит (не постулирует, а именно выводит, проверяя теорию практикой) целый ряд других атрибутов товарного производства, также включенных неоклассикой в свой теоретический арсенал. Выделим лишь один из них — теорию товарного фетишизма. В рамках этого небольшого раздела К. Маркс критически развивает идею Адама Смита от. н. «экономическом человеке», показывая, что стремление к максимизации стоимостного богатства (товаров, денег) есть не некая «естественная», вечная и от бога или от незыблемой природы человека идущая страсть, а результат господства определенного типа производственных отношений — отношений товарного производства, формирующего именно этот тип человека, его ценностей и мотивов. Соответственно, другая система экономических отношений формирует другой тип человека, примеры чему знало и знает история общественной жизни. Это простое, но принципиально важное теоретическое положение, относящееся к азбуке марксизма XIX века, неоклассика в лице лишь неко торых своих представителей и в крайне усеченном виде «открыла* только в конце XX столетия, когда появились теории «со циалыюго* и т. п. капитала и признание того, что человек и в долгосрочной перспективе может максимизировать не только свой частный доход, и что это надо учитывать в экономической теории. Продолжая логику «Капитала», укажем на теорию денег, где К. Марксом были показаны не только их сущность и функции, но и количественная сторона.

Первое — это теоретический багаж, утерянный неоклассикой, причем совершенно напрасно: он очень актуален в свете анализа противоречий современных виртуальных денег и финансовых пузырей, ибо позволяет показать причины возникновения последних и пути их снятия. Второе неоклассика использовала, причем буквально, но без каких-либо ссылок на первоисточник и с присвоением чужого имени открытию Маркса. Хорошо известно, что знаменитое «уравнение Фишера» есть не более чем заимствование (причем с упрощениями) формулы количества денег в обращении, выведенной (а не постулированной, как у Фишера) в 3 главе I тома «Капитала».

Обращаясь к первоисточникам: закон денежного обращения у К. Маркса и «уравнение Фишера»

«Для процесса обращения за данный промежуток времени: [сумма цен товаров] / [число оборотов одноименных денежных единиц] * [массе денег, функционирующих в качестве средств обращения]»1. С учетом наличия кредитных денег закон денежного обращения у Маркса приобретает следующий вид: «Если мы теперь рассмотрим общую сумму денег, находящихся в обращении в течение данного промежутка времени, то окажется, что она — при данной скорости циркуляции средств обращения и платежа — равняется сумме подлежащих реализации товарных цен плюс сумма платежей, которым наступил срок, минус взаимно погашаемые платежи и, наконец, минус сумма оборотов, в которых одни и те же деньги функционируют попеременно то как средство обращения, то как средство платежа»2.

Для наглядности этот закон денежного обращения, выведенный К. Марксом, можно представить в следующем виде: КД = (ЦТ - КЦ + П - ВП)/п, где КД — количество денег, необходимых в данный период для обращения, ЦТ — сумма цен товаров, подлежащих реализации, КЦ — сумма цен товаров, проданных в кредит, платежи по которым выходят за рамки данного периода, П — сумма цен товаров, проданных в кредит в предшествующий период, сроки по которым наступили, ВП — сумма взаимопогашаемых платежей, п — число оборотов денежной единицы. Ирвинг Фишер уравнение MV = PQ (где М — количество денег, необходимых для обращения, Р — средний уровень цен, Q — совокупный объем товаров и услуг, V — скорость обращения денег) предложил в 1911 г. в работе «Покупательная сила денег»1. Как видно из представленного выше, закон денежного обращения К. Маркса является более детальным, чем уравнение обмена И. Фишера2

Презентацию различного рода «наследований» (но, как правило, без указания «родства») легко продолжить. Однако это уведет нас слишком далеко в сторону от основной проблематики нашего введения, поэтому ограничимся простым указанием на несколько наиболее важных полных или частичных заимствований из классиков, имеющихся у неоклассиков. Среди этих положений — тезис о прибыли как продукте функционирования капитала, а не труда наемного работника. В 3 томе «Капитала» Маркс подробно раскрывает механизм, благодаря которому на поверхности капиталистических явлений складывается система превратных форм, создающих такую видимость. Существенно, что Маркс подчеркивает: эта видимость объективна, неслучайна. У нее есть свои причины и основания, но это именно видимость. Игнорирующая различие содержания экономических отношений и их превратных форм, сущности и явления неоклассика вполне обоснованно говорит: процесс функционирования рынка доказывает, что прибыль создается капиталом. Марксизм отвечает: да, Вы правы. И это до вас показал Маркс, но, в отличие от вас — позитивистов — Маркс исследовал не только непосредственную данность фактов, но и лежащие в их основании причинно-следственные связи, основания явлений и благодаря этому показал, что лежащую в основе прибыли прибавочную стоимость создает наемный работник, а процесс воспроизводства и, особенно обращение капитала создает видимость того, что прибыль есть продукт капитала. То же самое касается заработной платы: в «Капитале» показывается, как и почему эта форма дохода кажется платой за труд, хотя по содержанию это [превратная] форма стоимости товара рабочая сила. Объективно данную как факт функционирования рынка превратную форму — зарплату как плату за труд — и фиксирует (вполне обоснованно) неоклассика. Обладающая, в отличие от этой науки, диалектическим методом и инструментарием классическая политическая экономия показывает и то, что есть действительное содержание этой категории (стоимость товара рабочая сила) и то, почему и как оно обретает превратную форму заработной платы. И это лишь два из многочисленных примеров, показывающих, что марксистская политическая экономия исследует фундаментальные основания тех экономических процессов, формы и проявления которых отображает неоклассика.

✓ О превратных формах: особенности и примеры:

В качестве отступления заметим: превратные формы характеризуются одним очень важным свойством: они создают видимость иного, чем реальное, основания. Само имя этих форм говорит о том, что они что-то «превращают» (в нечто иное]. Другой перевод — «превратные формы» — еще жестче: это формы, которые есть нечто иное, чем действительность, нечто превратное, как бы «наведенное» (подобно мороку, который в сказке наводит колдун). Смысл этой категории диалектической логики состоит в том, что в определенных социальных условиях содержание общественных процессов таково, что оно объективно и неизбежно являет себя на поверхности в виде феноменов (этих самых преврат[щен)ных форм), создающих видимость иного, чем действительное, содержание. Эти предварительные ремарки позволяют нам дать первый намек на возможное определение: превратные формы — это феномены («факты») мира отчуждения, отношения которого «выворачивают наизнанку», «переворачивают вверх тормашками» действительную общественную практику. Примеры таких форм хорошо известны из «Капитала» К. Маркса. Это, прежде всего, феномен товарного, денежного фетишизма, создающего видимость того, что товар и деньги есть высшая ценность человеческого сообщества и нечто, определяющее жизнь человека1.

Весь мир товарных отношений доказывает, что это именно так, хотя на самом деле деньги и товары — это не более, чем одна из специфических исторически ограниченных форм экономического богатства. Другая категория — заработная плата. Она неслучайно создает видимость того, что это — плата за труд. Между тем, труд — это процесс, который сам по себе не продается и не покупается. Продается и покупается товар «рабочая сила», стоимость которого принципиально отлична (меньше), чем та стоимость, которую создает труд наемного работника. Точно так же превратной формой является категория «прибыль», которая в марксистской системе категорий создает опять-таки объективную видимость того, что «избыток» (прибавочная стоимость) создается всем капиталом, а не только трудом наемного работника, рабочая сила которого покупается за часть капитала («переменный капитал»). Впрочем, эти примеры говорят что-то только тем, кто хорошо знаком с марксистской политико-экономической теорией. Ниже мы приведем другой, более простой пример. Представим себе базарную площадь, на которой танцует барыню косолапый медведь и ряженая баба. Доверчивый крестьянин удивляется тому, что медведь танцует лучше бабы и радостно хлопает в ладоши. Чуть более внимательный и менее пьяный посетитель базара, однако, заметит, что медведь-то на самом деле не медведь, а мужик, напяливший на себя шкуру этого зверя; а вот баба, напротив, наряженный в цветастое платье медведь, которого научили танцевать под дудку. И в первом, и во втором случае перед нами простейшие примеры превратных форм.

1 Здесь следует сразу сделать оговорку: даже в мире отчуждения далеко не все эмпирически данные феномены могут трактоваться как формы и не все формы являются превратными. Так, восхождение от абстрактного к конкретному вначале фиксирует в качестве предельной абстракции бытие системы, имеющее как свое наличное бытие (то, что непосредственно дано в практике), так и внутреннюю противоположность в-себе-бытия и бытия-для иного. Поэтому, строго говоря, товар - этот факт практики рыночной системы — есть не форма, а наличное бытие этой системы. Другое дело — товарный фетишизм. Это уже феномен превращения товара (наличного бытия системы) в социальный фетиш — превратную форму общественной жизни. Почему эта превратная форма нашла свое место в I томе «Капитала» - весьма интересный вопрос. Но это уже тонкости, которые интересны едва ли не исключительно для узкого круга специалистов по логике «Капитала». Почему, когда и как содержание обретает именно превратные формы, мы рассмотрим чуть ниже.

Неискушенным посетителям базара кажется то, что есть на самом деле (заметим: последнее также есть одно из определений превратной формы: она существует там и тогда, где и когда кажется то, что есть на самом деле). Кажется, что хорошо танцует медведь. И в рамках базарного мира все так и есть: тот, кто надел медвежью шкуру, действительно, хорошо танцует. Отсюда «наведенное» содержание — медведи танцуют лучше баб; мужики счастливы и платят деньги. Но эта правда базарного мира есть не более чем видимость, превратная форма («настоящее», не наведенное содержание состоит в том, что человек танцует лучше медведя, хотя факты базарной жизни доказывают обратное).

Этот простейший пример указывает на первый серьезный шаг в понимании природы превратных форм: в той мере, в какой мы остаемся в рамках общественных процессов, вызвавших к жизни эти превратные формы (на базаре — в нашем примере), «наведенное» содержание остается единственно реальным. Это содержание имеет весьма специфическую природу. Оно существует не как таковое, не как содержание некоторого реального феномена (мужик и медведь, танцующие на площади), а только как следствие доминирования превратных форм. «Нормальная» связь между содержанием (оно первично) и формой (она вторична, хотя и оказывает на первое обратное влияние) в случае с превратными формами и «наведенным» содержанием «переворачивается»; последнее не просто порождается формой, оно порождается единственно формой и вне этого порождения не существует (медведь танцует лучше бабы только потому, что это видимость, «наведенная» на зрителей костюмами, надетыми на мужика и зверя). Само же это «наведение», вызывающее переворачивание действительного содержания, порождено той системой, в которой единственно и живет эта форма и это содержание — системой базарного представления. Эмпирические феномены, факты базарной жизни доказывают только одно: есть формы, которые выглядят «обычными» (танцуют обычная баба и обычный медведь), есть содержание, подтверждаемое фактами (хорошо танцующий медведь и плохо танцующая баба), есть закономерности их соотношения (медведь танцует лучше бабы). Проникнуть в то, что здесь произошло превращение, переворачивание действительного содержания и «наведение» видимостного, порожденного господством превратных форм, можно только одним путем — путем диалектического исследования парадокса (медведь танцует лучше бабы). Это исследование предполагает рассмотрение данного парадокса не как факта, который подлежит фиксации (прагматизм), или, в лучшем случае, обобщению, выделяющему некоторые функциональные связи (позитивизм, математическое моделирование), а как открытой проблемы, которую предстоит «разложить по полочкам». Начать этот процесс исследования следует с того, что признать факт не догмой, а формой, которая может переворачивать (а может и адекватно отображать — исследователю предстоит еще в этом разобраться) некоторое содержание. Далее следует исследовать, какое именно содержание скрыто за данной формой. Для этого необходимо понять, что кажущееся содержание (баба танцует плохо, медведь — хорошо) может быть ложно. Ложно оно или нет, можно понять только при условии системного историко-логического подхода, который покажет границы той системы, в рамках которой единственно и существуют данные превратные формы и «наведенное» содержание. Так, вне системы «базар» артист, снявший медвежью шкуру, конечно же, умеет плясать лучше медведя, а избавившийся от тряпок зверь мечтает побегать в лесу, а не мучиться, изображая танец. Точно так же рабочая сила не была товаром, не продавалась и не порождала превратной формы заработной платы в условиях не-капиталистической экономики.

Поэтому, введя понятие качественных (исторических и теоретических) границ системы, ее системного качества, мы, выводя некоторый феномен за границы той системы, в которой он имеет исключительно превратную форму, можем показать, как данный феномен «снимает» с себя тот «морок», который «наводит» на него создающая превратные формы система. При этом, правда, следует иметь в виду, что выходя за рамки данной системы мы попадем в рамки другой системы, где, скорее всего, так же будут царить превратные формы и мы вместо одного морока получим другой. Впрочем, сравнение этих мороков может показать, что это именно превратные формы и ничто иное. Доказательством же того, что исследователь показал именно превратность форм, раскрыл действительное содержание, которое скрыто за наведенным содержанием, может быть только общественная практика, которая снимает мороки, революционизируя действительность и очищая ее от превратных форм. Здесь, однако, следует еще раз вернуться к сделанной выше в примечании оговорке: даже в мире отчуждения далеко не все эмпирически данные феномены есть формы и далеко не все формы являются превратными. Абсолютизируя эти превратные формы, неоклассика дает им теоретическое обоснование, вытекающее как раз из превратной природы данных экономических форм. Так возникают теории предельной полезности, предельной производительности и т. д. Возвращаясь к проблеме наследования (заимствования) неоклассикой научного багажа классики, укажем на категории безработицы, ее форм и видов; издержек, включая важные классификации издержек обращения; уже упомянутые понятия заработной платы и прибыли, а также нормы прибыли; специфики ссудного капитала, включая выделение капитала-собственности и капитала-функции (а это фундаментальная основа неоклассической проблемы отношений «принципал — агент» и теории «революции управляющих»); самоотрицания капитала внутри капиталистического способа производства вследствие развития акционерного капитала (исходный пункт т. н. «диффузии собственности» и «посткапитализма») и мн. др.

И это только некоторые положения классиков XVIII-X1X веков и, прежде всего, «Капитала». Между тем, и в XX веке, и в начале XXI века появилось немало фундаментальных работ, развивающих традиции классической политической экономии и дающих немало импульсов для развития теории монополистического и финансового капитала, государственного регулирования экономики, социальных ограничений рынка, глобализации и мн. др., что также в той или иной мере воспринимается «основным течением» экономической теории. Подчеркнем: дело здесь не в уточнении приоритетов. Наука всегда развивается через снятие предшествующих достижений, и то, что многие из нынешних неоклассиков являются «Иванами, родства не помнящими», есть следствие не столько их злого умысла (коего у них, скорее всего, нет), сколько пугающего всякого настоящего ученого патологического безразличия большинства представителей этого течения к фундаментальным основам своей теории, методологии теоретико-экономических исследований и истории мысли. Дело в другом и гораздо более важном обстоятельстве. «Забвение» классических основ, легших в основу современной экономической теории, в том числе — неоклассической, и их игнорирование как в исследовательской деятельности, так и — что особенно тревожно—в процессе преподавания, ведет к потере огромного пласта знаний, абсолютно необходимых для понимания закономерностей эволюции (и инволюции) современной экономики, и провоцированию теоретико-образовательных лакун, ведущих к очень опасным ошибкам в деятельности эконом-политиков.

Авторы этих строк, в отличие от иных мировых авторитетов, не считают, что президенты и министры делают то, чему их научили их университетские профессора. Практика доказывает: эконом-политики в первую очередь делают то, что соответствует интересам правящего политикоэкономического класса. А на нюансы политики, конечно, может повлиять академический багаж тех, кто ее проводит. Но, тем не менее, фундаментальное политико-экономическое образование способно влиять на общественное мнение, которое, в свою очередь, способно формировать общественный запрос на иную экономическую политику. А этот запрос, в конечном итоге, может, как минимум, ограничивать аппетиты правящего класса, как максимум — приводить к его замене... Так мы вплотную подходим к ключевой проблеме нашего текста: ответ на какие вопросы экономической жизни дает классическая политэкономия и ее современные разработки?

Исследование, описанное в статье про классическая политическая экономия, подчеркивает ее значимость в современном мире. Надеюсь, что теперь ты понял что такое классическая политическая экономия, и для чего все это нужно, а если не понял, или есть замечания, то не стесняйся, пиши или спрашивай в комментариях, с удовольствием отвечу. Для того чтобы глубже понять настоятельно рекомендую изучить всю информацию из категории Политическая экономия (политэкономия)

Ответы на вопросы для самопроверки пишите в комментариях, мы проверим, или же задавайте свой вопрос по данной теме.