Лекция
Привет, Вы узнаете о том , что такое естественный язык, Разберем основные их виды и особенности использования. Еще будет много подробных примеров и описаний. Для того чтобы лучше понимать что такое естественный язык, семиотика , настоятельно рекомендую прочитать все из категории Лекции по филологии.
[ естественный язык — в лингвистике и философии языка язык, используемый для общения людей (в отличие от формальных языков и других типов знаковых систем, также называемых языками в семиотике) и не созданный целенаправленно (в отличие от искусственных языков). Словарь и грамматические правила естественного языка определяются практикой применения и не всегда бывают формально зафиксированы.
Язык является одной из знаковых систем, но систем особого
рода. Считается, что язык — это универсальная знаковая система:
посредством языка можно выразить в принципе любое содержание. Это не означает, что естественный язык может передать все оттенки содержания, например, музыкального произведения или
даже, казалось бы, одной из самых простых вещей — цвета. Известная ограниченность языка чувствуется и литераторами. См. строки из стихотворения С.Есенина (выделено мною. — А.Ч.):
...Я хотел бы опять в ту местность,
Чтоб под шум молодой лебеды
Утонуть навсегда в неизвестность
И мечтать по-мальчишески — в дым.
Но мечтать о другом, о новом,
Непонятном земле и траве,
Что не выразить сердцу словом
И не знает назвать человек.
Однако нередко в процессе общения человек прибегает к
помощи иных знаковых систем, иных «языков» (далее употребляется без кавычек). Обычно они группируются в несколько
классов. Укажем основные.
1) международные искусственные языки. Наиболее известен язык эсперанто. Он изобретен польским врачом Заменгофом во второй половине XIX в. Свое название язык получил по
псевдониму изобретателя: эсперанто — надеющийся. В наше время на эсперанто издается литература, а также Интернет-газета,
работает новостное радио; на одном из сайтов размещены песни
на эсперанто.
2) Символические языки науки. Эти языки объединяют
формулы математики, химии, лингвистики и других наук и правила их составления и использования.
3) Языки программирования. Это языки, которые предназначены для записи компьютерных программ.
Названные в группах 1—3 языки (искусственные знаковые системы) используются в коммуникативных целях, но в
ограниченных сферах. По принципу искусственных языков в
художественной литературе писателями изобретаются языки
несуществующих (вымышленных) народов. Таков, например,
эльфийский язык в романах Дж. Толкиена (1892—1973).
4) Параязыки (др.-греч. приставка para — около). Под понятие параязыка подводятся звуковые и графические средства:
тембр, темп, громкость, мелодика, особенности произношения,
тип почерка, шрифта, размер буквы, цвет, подчеркивание и др.
Речь идет о средствах сверхнормативных с точки зрения языка
как системы, а потому факультативных. Так, например, в рекламе название рекламируемого товара может быть обозначение
при помощи средств параязыка: МУКА / МУКА / мука и др.
5) Кинетические средства (др.-греч. kinētikos — приводящий
в движение): язык тела и его частей (более узко — язык жестов).
Общеизвестный пример из русской коммуникативной культуры:
кивок означает согласие. Особенности невербального поведения
человека описаны Г.Е. Крейдлиным (Невербальная семиотика :
Язык тела и естественный язык. М., 2004). Приведем один пример из его работы. О значении жеста палец у виска: в немецкой
культуре — человек несколько не в себе; в некоторых африканских
культурах — погрузился в размышления; во Франции: человек, о
котором говорят: глупый, в Голландии, наоборот, — умный («обладает интеллектом»).
Функции языков 4-й и 5-й групп многообразны: они используются для усиления экспрессии высказывания (4), как его замена (5). Например: при обращении к ребенку: — Беги ко мне!
(с протянутыми к слушающему руками) (4); — Едем? — В ответ только кивок (5).
К числу знаковых относят также сложные знаковые системы,
которые называют знаковыми системами культуры («художественные семиотики»). Это языки художественной литературы,
фольклора, танца, музыки, скульптуры, графики, кино, фотографии и др. Их специфика состоит в том, что выраженное ими
содержание выступает основой, которая наполняется смыслом,
или, говоря языком семиотики, означающее знака выступает
означаемым нового знака — из сферы художественной семиотики. Так, герой повести Н.В. Гоголя «Шинель» Акакий Акакиевич
Башмачкин на 2 / 3 изъясняется предложениями неполными,
прерванными, местоименными, междометными, состоящими из
служебных слов и под. См. диалог Акакия Акакиевича с портным:
— А я вот к тебе, Петрович, того...
Нужно знать, что Акакий Акакиевич изъяснялся большею частью
предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения. Если же дело было очень затруднительно, то он даже имел обыкновение не оканчивать фразы, так что
весьма часто, начавши речь словами: «Это, право, совершенно того...»,
а потом уже и ничего не было, и сам он позабывал, думая, что все уже выговорил.
— Что ж такое? — сказал Петрович...
— А я вот того, Петрович... видишь шинель-то, сукно... вот видишь,
везде в других местах совсем крепкое, оно немножко запылилось, и кажется, как будто старое, а оно новое, да вот только в одном месте немного
того... на спине, да еще вот на плече одном немного попротерлось, да вот
на этом плече немножко — видишь, вот и все. И работы немного... .
Неполнозначность слов, составляющих основу речевой партии персонажа, в данном случае есть знак безгласного чиновника.
Произведения художественной литературы, публицистики
и другие при «перенесении» их в кинофильм, на телевизионный
экран, на театральные подмостки видоизменяются, так как их
язык начинает жить по законам жизни соответственно «языков»
кино, телевидения, театра. Поэтому обязательно происходят изменения в языке, иногда еле уловимые.
Сравните фрагменты двух текстов:
(1) ...а несчастный статский советник и вовсе окаменел;
(2) ЭП сидит, будто костыль проглотил.
Фрагмент (1) извлечен из романа Б. Акунина «Статский советник». Здесь внешнее положение героя передается через метафору окаменел, призванную усилить впечатление от внутреннего дискомфорта героя (с чем связано добавление частицы вовсе),
произвести художественный эффект.
В тексте киносценария (2) используется иная метафорическая конструкция: будто костыль проглотил, которая сохраняет все функции метафоры окаменел, но обладает большей «наглядностью», а это-то и нужно в киносценарии — как указание
актеру.
Вновь вернемся к приведенному в разделе 3.1 суждению
Ф. де Соссюра, согласно которому признание языка одним из
объектов филологии предполагает, что в филологии и в лингвистике различаются и понимание языка и задачи его изучения.
Филология как совокупность гуманитарных наук и научных
дисциплин рассматривает язык как объект филологии, т.е. изучает в языке то общее, что существенно для всех филологических
наук. Это общее — функциональная природа языка, его устроенность и механизмы действия, место в совокупности знаковых
систем и его способность взаимодействовать с ними. Этими своими сторонами язык обращен к другим объектам филологии — к
тексту и homo loquens. (См. в приводимых ниже материалах для
чтения фрагменты книги Р. Якобсона.)
Каждая из филологических наук имеет свои задачи изучения
языка.
Лингвистика изучает язык в его целостности, т.е. как один
из объектов действительности, в отношениях к другим объектам действительности. Для литературоведения язык значим как
инструмент словесного творчества.
Тесные связи лингвистики и литературоведения поддерживаются в современной науке семиотикой (от греч. sēmeiōtikē — учение о знаках). Дело в том, что и язык, и созданные посредством
языка тексты, и произведения художественной литературы и народного устно-поэтического творчества представляют собой знаковые системы.
Существует раздел семиотики, изучающий язык, который, с
точки зрения семиотики, есть универсальная знаковая система,
взаимодействующая с другими знаковыми системами.
Существует раздел семиотики, который изучает литературу
(художественную литературу и фольклор), — это литературная
семиотика.
Так к концу ХХ в. складываются семиотика языка и семиотика литературы. В семиотическом изучении языка и литературы
оказалось принципиально общим признание того, что и язык, и
литература «живут» в действии. Семиотика языка и семиотика
литературы образуют направление, которое носит название гуманитарной (лат. humanitas — человеческая природа; образованность, духовная культура) семиотики.
Гуманитарная семиотика выделяется в противоположность логико-математической семиотике и служит одним из
интегрирующих начал в современной филологии. Она позволяет увидеть не только знаки языка и литературы, но и текст
как сложный знак (знаковую последовательность). Соответственно семиотическое изучение языка и литературы выводит их за пределы филологии — в широкий круг гуманитарных наук.
Что может быть благоразумнее, чем словарь? Он информирует,
дает сведения, даже учит, если взять на себя труд его читать, а не только
заглядывать в него для справок; без долгих речей, без пустой риторики
он строго, демократично, каждому желающему выдает знание. И однако же эта крепко сбитая, даже в чем-то упрощенная вещь (если учесть,
из какого сложнейшего сплетения фактов, понятий, материй состоит
мир) молчаливо ставит перед нами (нет ничего менее болтливого, чем
словарь) важнейшие, острейшие, быть может даже самые головокружительные проблемы, которые дано знать и обсуждать человеческому
уму.
Первая из них связана с бесконечностью слов в языке. Никто не
знает, из скольких слов состоит французский язык. Язык меняется с каждой минутой, в каждом новом месте, по ходу произнесения
бесчисленных новых речей; иногда такое новое слово (или даже не
новое, а просто «перевранное» старое) разносится, распространяется, «приживается», его можно уловить и ввести в словарь (возможно, впрочем, что оно оттуда скоро исчезнет). Словарь непрерывно
борется с временем и пространством (социальным, региональным,
культурным), но всякий раз терпит поражение; жизнь всегда шире
и быстрее, она берет верх — не над языком, а над его кодификацией.
Поэтому требуются все новые и новые словари. Поэтому также при
создании каждого нового словаря вновь возникает идея «главного»: коль скоро все множество слов необъятно, зафиксируем какойнибудь релевантный уровень (в зависимости от специальности
словаря или читательской аудитории), который избавит нас от тревожной бесконечности и позволит создать словарь законченный в
силу отборности своего словника; возможность работать с ним — великое облегчение; но не будем обманываться — он составляет лишь
небольшую надводную часть айсберга. Во всяком случае, зная это,
мы можем разглядеть в скромном предмете, который многие считают лишь простым справочным инструментом, главную загадку
вселенной — ее бесконечность или, пользуясь не столь метафизическим словом, ее неуловимость.
Теперь второй источник головокружения. Мы собрали слова, дали
им дефиниции — получается словарь. Мы собрали вещи (разумеется,
обладающие именами), дали им описание — получается энциклопедия.
Иногда, как в настоящем словаре, обе операции сочетаются вместе,
получается словарь слов и вещей, энциклопедический словарь. Хотя
взаимодополнительность обеих операций — нормативной (определить употребление слов) и дескриптивной (описать особенности вещей) — ощущалась у нас уже начиная с XVII века, подобных словарейэнциклопедий как будто немного. Это довольно парадоксальный факт:
ведь на самом деле — и здесь открывается сложнейший философский
спор — каждое слово влечет за собой вещь или целое скопище вещей,
но также и каждая вещь может существовать для людей лишь будучи
покрыта, освящена, признана некоторым словом. Слова отсылают к
вещам? Да, но одновременно также и к другим словам. Поэтому разделение слов и вещей как двух обособленных и иерархически соотнесенных уровней является историческим явлением, что показал М. Фуко.
Это разделение означает, что мы встаем на позицию реализма, который признает вещь в себе, вне говорящего о ней субъекта, а из слова
делает простой инструмент коммуникации; такому воззрению в средние века противилась номиналистская традиция, побежденная, как известно, духом новоевропейской культуры. Со времен победы реализма
мы полагаем, что, с одной стороны, говорим, а с другой — изготовляем
вещи; с одной стороны, что-то произносим, украшаем и идеализируем, а с другой — что-то строим, производим, продаем, присваиваем; по
одну сторону — искусство (слова), по другую — наука (факты). Хотя
словарь сам является историческим продуктом такого буржуазного
рассудка, но если приглядеться, то он его расшатывает: ведь для того
чтобы описать вещь, перейти от слова к вещи, требуются другие слова,
и так до бесконечности. Загляните хотя бы в настоящий словарь: что
такое «лицо»? Часть черепа. Но что такое «часть», «череп»? По какому
праву вы останавливаетесь здесь, а не идете дальше? Где кончаются
слова? Что находится за ними? Язык — не только привилегия человека, но и его тюрьма. Об этом и напоминает нам словарь.
Наконец, третье удивительное свойство этой скромной, как считают, вещи: словарь выходит за рамки своей инструментальности. Мы
полагаем, что он — необходимое орудие познания, и это правда; но он
также и машина, производящая грезы; порождая сам себя, от слова к слову, он в конечном счете сливается с нашей способностью воображения. На словарной странице — или на нескольких страницах, которые
все время так хочется листать, — перед нашим сознанием или зрением
(если есть иллюстрации) проходят сильнейшие проводники грезы: материки, люди, эпохи, орудия, всевозможные явления Природы и общества. Драгоценный парадокс: словарь одновременно и позволяет нам
осваиваться, привыкать, и заставляет блуждать среди незнакомого; он
и укрепляет знание, и дает толчок воображению. Об этом говорит сайт https://intellect.icu . Каждое слово — словно корабль: поначалу оно кажется закрытым, плотно запертым в своей
точно пригнанной арматуре; но очень легко оно само собой пускается
в плавание, устремляется к другим словам, другим образам, другим
желаниям; так получается, что словарь наделен поэтической функцией. Малларме и Франсис Понж приписывали ему утонченную творческую силу. Поэтическое воображение всегда отличается четкостью, и в
четкости словаря — источник той радости, с какой читают его поэты и
зачастую дети.
К этим философским и поэтическим функциям следует прибавить ту ярчайшую роль, которую играет словарь в рамках исторически
определенного общества, где мы живем. Во Франции словарь в разных
своих формах был участником крупнейших идейных битв. Родившись
в XVI веке, т.е. на заре нового времени, он динамично, зачастую пристрастно следовал тем завоеваниям, которых добивался дух объективности, а стало быть и терпимости; посредующая инстанция общедоступного знания, он принимал участие в образовании демократической
познавательной практики. Ныне, однако, встает новый вопрос. Распространение знаний зависит теперь не только от книг (а значит, и словарей), но также (главным образом?) от так называемых массмедиа; а
поскольку оно носит характер массовый, подвижный и неустойчивый
(ибо осуществляется посредством речи, а не письма), то знание приобретает некую ложную естественность; мы не столько говорим, сколько
слушаем, незаметно пропитываемся услышанным, переходим от одной
приблизительной идеи к другой, ничего не подвергая проверке; слова становятся бессознательными мифами, поступая на службу к той
мягкой (поскольку анонимной) власти, какой обладают ныне пресса,
радио, телевидение; нам говорят все больше и больше, мы же говорим
все хуже и хуже. Словарь призывает нас к порядку. Он говорит нам,
что настоящее общение, честный обмен мнениями возможны лишь
при строгом использовании тонких нюансов языка. Иногда я слышу,
как некоего автора упрекают в том, что он пишет на «специальном жаргоне»; мне хочется ответить таким людям словами Валери: «Вы что, из
тех людей, для кого не существует словарь?» Словарь напоминает нам,
что язык не дан нам раз навсегда от рождения; что никто сам по себе
не является образцом ясности; что доброкачественное общение не может быть плодом словесной вялости; одним словом, что каждый из нас
должен бороться с языком, что эта борьба длится непрестанно, что для
нее нужно оружие (такое, как словарь), — настолько обширен, могуч и
хитер наш язык. То, что словари упорно живут и обновляются, что их
создают и изготовляют с величайшей заботой, — все это говорит о том,
что они заключают в себе какой-то обет перед обществом: раз уж конфликты между людьми неизбежны (как нас в том уверяют), то пусть
хотя бы они никогда не вспыхивают из-за словесных недоразумений.
Слова, увы, не бывают ни правдивы, ни ложны, ибо язык не властен
доказывать собственную истинность; но они могут быть верными, как
ноты, — и вот к такой музыке языковых отношений и призывает нас
хороший словарь.
М.М. Бахтин. Автор и герой. К философским основам гуманитарных наук
<...> Терминологическая неопределенность и путаница в таком методологически центральном узловом пункте лингвистического мышления являются результатом игнорирования реальной единицы речевого
общения — высказывания. Ведь речь может существовать в действительности только в форме конкретных высказываний отдельных говорящих людей, субъектов (этой) речи. Речь всегда отлита в форму высказывания, принадлежащего определенному речевому субъекту, и вне
этой формы существовать не может. Как ни различны высказывания
по своему объему, по своему содержанию, по своему композиционному построению, они обладают как единицы речевого общения общими
структурными особенностями, и прежде всего совершенно четкими
границами. На этих границах, имеющих особо существенный и принципиальный характер, необходимо подробно остановиться.
Границы каждого конкретного высказывания как единицы речевого общения определяются сменой речевых субъектов, то есть сменой
говорящих. Ведь речевое общение — это «обмен мыслями» во всех областях человеческой деятельности и быта. Всякое высказывание — от
короткой (однословной) реплики бытового диалога и до большого романа или научного трактата — имеет, так сказать, абсолютное начало
и абсолютный конец: до его начала — высказывания других, после его
окончания — ответные высказывания других (или хотя бы молчаливое
активно-ответное понимание другого, или, наконец, ответное действие,
основанное на таком понимании). Говорящий кончает свое высказывание, чтобы передать слово другому или дать место его активноответному пониманию. Высказывание — это не условная единица, а
единица реальная, четко отграниченная сменой речевых субъектов,
кончающаяся передачей слова другому, как бы молчаливым «dixi»,
ощущаемым слушателями [как знак], что говорящий кончил. <...>
Переходим ко второй особенности его, неразрывно связанной с
первой. Эта вторая особенность — специфическая завершенность высказывания.
Завершенность высказывания — это как бы внутренняя сторона
смены речевых субъектов: эта смена потому и может состояться, что
говорящий сказал (или написал) все, что он в данный момент или
при данных условиях хотел сказать. Слушая или читая, мы явственно
ощущаем конец высказывания, как бы слышим заключительное «dixi»
говорящего. Эта завершенность — специфическая и определяется особыми критериями. Первый и важнейший критерий завершенности
высказывания — это возможность ответить на него, точнее и шире —
занять в отношении его ответную позицию (например, выполнить
приказание). Этому критерию отвечает и короткий бытовой вопрос,
например «Который час?» (на него можно ответить), и бытовая просьба, которую можно выполнить или не выполнить, и научное выступление, с которым можно согласиться или не согласиться (полностью или
частично), и художественный роман, который можно оценить в его
целом. Какая-то завершенность необходима, чтобы на высказывание
можно было реагировать. Для этого мало, чтобы высказывание было
понятно в языковом отношении. Совершенно понятное и законченное
предложение, если это предложение, а не высказывание, состоящее из
одного предложения, не может вызвать ответной реакции: это понятно,
но это еще не все. Это «все» — признак целостности высказывания —
не поддается ни грамматическому, ни отвлеченно-смысловому определению.
Эта завершенная целостность высказывания, обеспечивающая
возможность ответа (или ответного понимания), определяется тремя
моментами (или факторами), неразрывно связанными в органическом целом высказывания:
Первый момент — предметно-смысловая исчерпанность темы высказывания — глубоко различен в разных сферах речевого общения.
Эта исчерпанность может быть почти предельно полной в некоторых
сферах быта (вопросы чисто фактического характера и такие [же]
фактические ответы на них, просьбы, приказания и т.п.), некоторых
деловых сферах, в области военных и производственных команд и
приказов, то есть в тех сферах, где речевые жанры носят максимально стандартный характер и где творческий момент почти вовсе отсутствует. В творческих сферах (особенно, конечно, в научной), напротив,
возможна лишь очень относительная предметно-смысловая исчерпанность; здесь можно говорить только о некотором минимуме завершения, позволяющем занять ответную позицию. Объективно предмет
неисчерпаем, но, становясь темой высказывания (например, научной
работы), он получает относительную завершенность в определенных
условиях, при данном положении вопроса, на данном материале, при
данных, поставленных автором целях, то есть уже в пределах определенного авторского замысла. Таким образом, мы неизбежно оказываемся перед вторым моментом, который с первым неразрывно связан.
В каждом высказывании — от однословной бытовой реплики до
больших, сложных произведений науки или литературы — мы охватываем, понимаем, ощущаем речевой замысел или речевую волю говорящего, определяющую целое высказывания, его объем и его границы.
Мы представляем себе, что хочет сказать говорящий, и этим речевым замыслом, этой речевой волей (как мы ее понимаем) мы и измеряем
завершенность высказывания. Этот замысел определяет как самый выбор предмета (в определенных условиях речевого общения, в необходимой связи с предшествующими высказываниями), так и границы и
его предметно-смысловую исчерпанность. Он определяет, конечно, и
выбор той жанровой формы, в которой будет строиться высказывание
(это уже третий момент, к которому мы обратимся дальше). Этот замысел — субъективный момент высказывания — сочетается в неразрывное единство с объективной предметно-смысловой стороной его,
ограничивая эту последнюю, связывая ее с конкретной (единичной)
ситуацией речевого общения, со всеми индивидуальными обстоятельствами его, с персональными участниками его, с предшествующими
их выступлениями — высказываниями. Поэтому непосредственные
участники общения, ориентирующиеся в ситуации и в предшествующих высказываниях, легко и быстро охватывают речевой замысел, речевую волю говорящего и с самого начала речи ощущают развертывающееся целое высказывания.
Переходим к третьему и самому важному для нас моменту — к
устойчивым жанровым формам высказывания. Речевая воля говорящего осуществляется прежде всего в выборе определенного речевого
жанра. Этот выбор определяется спецификой данной сферы речевого
общения, предметно-смысловыми (тематическими) соображениями,
конкретной ситуацией речевого общения, персональным составом его
участников и т.п. И дальше речевой замысел говорящего со всей его
индивидуальностью и субъективностью применяется и приспособляется к избранному жанру, складывается и развивается в определенной
жанровой форме. Такие жанры существуют прежде всего во всех многообразнейших сферах устного бытового общения, в том числе и самого фамильярного и самого интимного.
Мы говорим только определенными речевыми жанрами, т.е. все
наши высказывания обладают определенными и относительно устойчивыми типическими формами построения целого. Мы обладаем богатым репертуаром устных (и письменных) речевых жанров. Практически мы уверенно и умело пользуемся ими, но теоретически мы можем и вовсе не знать об их существовании. Подобно мольеровскому
Журдену, который, говоря прозой, не подозревал об этом, мы говорим
разнообразными жанрами, не подозревая об их существовании. Даже в
самой свободной и непринужденной беседе мы отливаем нашу речь по
определенным жанровым формам, иногда штампованным и шаблонным, иногда более гибким, пластичным и творческим (творческими
жанрами располагает и бытовое общение). Эти речевые жанры даны
нам почти так же, как нам дан родной язык, которым мы свободно владеем и [без] теоретического изучения грамматики. Родной язык — его
словарный состав и грамматический строй — мы узнаем не из словарей
и грамматик, а из конкретных высказываний, которые мы слышим и
которые мы сами воспроизводим в живом речевом общении с окружающими нас людьми. Формы языка мы усваиваем только в формах
высказываний и вместе с этими формами. Формы языка и типические
формы высказываний, т.е. речевые жанры, приходят в наш опыт и в
наше сознание вместе и в тесной связи друг с другом. Научиться говорить — значит научиться строить высказывания (потому что говорим
мы высказываниями, а не отдельными предложениями и, уж конечно,
не отдельными словами). Речевые жанры организуют нашу речь почти
так же, как ее организуют грамматические формы (синтаксические).
Мы научаемся отливать нашу речь в жанровые формы, и, слыша чужую речь, мы уже с первых слов угадываем ее жанр, предугадываем
определенный объем (то есть приблизительную длину речевого целого), определенное композиционное построение, предвидим конец, т.е. с
самого начала мы обладаем ощущением речевого целого, которое затем
только дифференцируется в процессе речи. Если бы речевых жанров
не существовало и мы не владели ими, если бы нам приходилось их
создавать впервые в процессе речи, свободно и впервые строить каждое высказывание, речевое общение было бы почти невозможно. <...>
Наряду с подобными стандартными жанрами существовали и существуют, конечно, и более свободные и творческие жанры устного
речевого общения: жанры салонных бесед на бытовые, общественные,
эстетические и иные темы, жанры застольных бесед, бесед интимнодружеских, интимно-семейных и т.д. (номенклатуры устных речевых
жанров пока не существует, и даже пока не ясен и принцип такой номенклатуры). Большинство этих жанров поддается свободно-творческому
переоформлению (подобно художественным жанрам, а некоторые, может быть, и в большей степени), но творчески свободное использование не есть создание жанра заново — жанрами нужно хорошо владеть,
чтобы свободно пользоваться ими. <...>
Предложение, как и слово, обладает законченностью значения и
законченностью грамматической формы, но эта законченность значения носит абстрактный характер и именно поэтому и является такой четкой; это законченность элемента, но не завершенность целого.
Предложение как единица языка, подобно слову, не имеет автора. Оно
ничье, как и слово, и, только функционируя как целое высказывание,
оно становится выражением позиции индивидуально говорящего в
конкретной ситуации речевого общения. Это подводит нас к новой,
третьей особенности высказывания: к отношению высказывания к самому говорящему (автору высказывания) и к другим участникам речевого общения. <...>
Итак, обращенность, адресованность высказывания есть его конститутивная особенность, без которой нет и не может быть высказывания. Различные типические формы такой обращенности и различные
типические концепции адресатов — конститутивные, определяющие
особенности различных речевых жанров.
В отличие от высказываний (и речевых жанров) значащие единицы языка — слово и предложение — по самой своей природе лишены
обращенности, адресованности: они и ничьи и ни к кому не обращены. Более того, сами по себе они лишены всякого отношения к чужому
высказыванию, к чужому слову. Если отдельное слово или предложение обращено, адресовано, то перед нами законченное высказывание,
состоящее из одного слова или одного предложения, и обращенность
принадлежит не им как единицам языка, а высказыванию. Окруженное контекстом предложение приобщается обращенности только через
целое высказывание как его составная часть (элемент)1
.
Язык как система обладает громадным запасом чисто языковых
средств для выражения формальной обращенности: лексическими
средствами, морфологическими (соответствующие падежи, местоимения, личные формы глаголов), синтаксическими (различные шаблоны
и модификации предложений). Но действительную обращенность они
приобретают только в целом конкретного высказывания. И выражение
этой действительной обращенности никогда не исчерпывается, конечно, этими специальными языковыми (грамматическими) средствами.
1 Отметим, что вопросительные и побудительные типы предложений, как
правило, фигурируют как законченные высказывания (в соответствующих речевых жанрах).
Их может и вовсе не быть, а высказывание при этом может очень остро
отражать влияние адресата и его предвосхищаемой ответной реакции.
Отбор всех языковых средств производится говорящим под бóльшим
или меньшим влиянием адресата и его предвосхищаемого ответа.
Когда анализируется отдельное предложение, выделенное из контекста, то следы обращенности и влияния предвосхищаемого ответа,
диалогические отклики на предшествующие чужие высказывания,
ослабленные следы смены речевых субъектов, избороздившие высказывание изнутри, утрачиваются, стираются, потому что все это чуждо
природе предложения как единицы языка. Все эти явления связаны
с целым высказывания, и там, где это целое выпадает из зрительного
поля анализирующего, они перестают для него существовать. В этом —
одна из причин той узости традиционной стилистики, на которую мы
указывали. Стилистический анализ, охватывающий все стороны стиля, возможен только как анализ целого высказывания и только в той
цепи речевого общения, неотрывным звеном которой это высказывание является. <...>
О субъективности в языке
Если язык, как принято говорить, является орудием общения, то
чему он обязан этим свойством? Вопрос может удивить, как удивляют
все те случаи, когда как будто бы ставится под сомнение очевидное.
<...>
На самом же деле сопоставление языка с орудием — а для того,
чтобы такое сопоставление было хотя бы понятным, язык приходится
сравнивать с орудием материальным — должно вызывать большое недоверие, как всякое упрощенное представление о языке. Говорить об
орудии — значит противопоставлять человека природе. Кирки, стрелы,
колеса нет в природе. Их изготовили люди. Язык же — в природе человека, и человек не изготавливал его. Мы постоянно склонны наивно
воображать некую первоначальную эпоху, когда вполне сформировавшийся человек открывает себе подобного, такого же вполне сформировавшегося человека, и между ними постепенно начинает вырабатываться язык. Это чистая фантазия. Невозможно вообразить человека
без языка и изобретающего себе язык. Невозможно представить себе
изолированного человека, ухитряющегося осознать существование
другого человека. В мире существует только человек с языком, человек, говорящий с другим человеком, язык, таким образом, необходимо
принадлежит самому определению человека.
Все свойства языка: нематериальная природа, символический
способ функционирования, членораздельный характер, наличие содержания — достаточны уже для того, чтобы сравнение с орудием, отделяющее от человека его атрибут — язык, оказалось сомнительным.
Безусловно, в повседневной практике возвратно-поступательное движение речи вызывает мысль об обмене, и потому та «вещь», которой,
как нам кажется, мы обмениваемся, представляется нам выполняющей
орудийную или посредническую функцию, которую мы склонны гипостазировать в «объект». Но — подчеркнем еще раз — эта роль принадлежит речи.
Как только мы отнесем эту функцию к речи, мы можем поставить
вопрос о том, что именно предрасполагает речь выполнять ее. Для
того чтобы речь обеспечивала «коммуникацию», она должна получить
полномочия на выполнение этой функции у языка, так как речь представляет собой не что иное, как актуализацию языка. Действительно,
мы должны искать основание этого свойства в языке. Оно заключено,
как нам кажется, в одной особенности языка, которая мало заметна за
скрывающей ее «очевидностью» и которую мы пока можем охарактеризовать только в общем виде.
Именно в языке и благодаря языку человек конституируется как
субъект, ибо только язык придает реальность, свою реальность, которая есть свойство быть, — понятию «Ego» — «мое я».
«Субъективность», о которой здесь идет речь, есть способность говорящего представлять себя в качестве «субъекта». Она определяется
не чувством самого себя, имеющимся у каждого человека (это чувство
в той мере, в какой можно его констатировать, является всего лишь
отражением), а как психическое единство, трансцендентное по отношению к совокупности полученного опыта, объединяемого этим единством, и обеспечивающее постоянство сознания. Мы утверждаем, что
эта «субъективность», рассматривать ли ее с точки зрения феноменологии или психологии, как угодно, есть не что иное, как проявление
в человеке фундаментального свойства языка. Тот есть «ego», кто говорит «ego». Мы находим здесь самое основание «субъективности»,
определяемой языковым статусом «лица».
Осознание себя возможно только в противопоставлении. Я могу
употребить я только при обращении к кому-то, кто в моем обращении
предстанет как ты. Подобное диалогическое условие и определяет
лицо, ибо оно предполагает такой обратимый процесс, когда я становлюсь ты в речи кого-то, кто в свою очередь обозначает себя как я.
В этом обнаруживается принцип, следствия из которого необходимо
развивать во всех направлениях. Язык возможен только потому, что
каждый говорящий представляет себя в качестве субъекта, указывающего на самого себя как на я в своей речи. В силу этого я конституирует другое лицо, которое будучи абсолютно внешним по отношению
к моему «я», становится моим эхо, которому я говорю ты и которое
мне говорит ты. Полярность лиц — вот в чем состоит в языке основное условие, по отношению к которому сам процесс коммуникации,
служивший нам отправной точкой, есть всего лишь прагматическое
следствие. Полярность эта к тому же весьма своеобразна, она представляет собой особый тип противопоставления, не имеющий аналога
нигде вне языка. Она не означает ни равенства, ни симметрии: «ego»
занимает всегда трансцендентное положение по отношению к «ты»,
однако ни один из терминов немыслим без другого; они находятся
в отношении взаимодополнительности, но по оппозиции «внутренний ~ внешний», и одновременно в отношении взаимообратимости.
Бесполезно искать параллель этим отношениям: ее не существует.
Положение человека в языке неповторимо.
Таким образом, рушатся старые антиномии «я» и «другой», индивид и общество. Налицо двойственная сущность, которую неправомерно и ошибочно сводить к одному изначальному термину, считать ли
этим единственным термином «я», долженствующее будто бы утвердиться сначала в своем собственном сознании, чтобы затем открыться сознанию «ближнего»; или же считать таким единственным изначальным термином общество, которое как целое как бы существует до индивида, из которого индивид выделяется лишь по мере осознания
самого себя. Именно в реальности диалектического единства, объединяющего оба термина и определяющего их во взаимном отношении, и
кроется языковое основание субъективности. <...> или план систематической энциклопедии
<...>
Однако мысль о том, чтобы собрать, насколько возможно, всю
массу языкового материала во всей его полноте, произвести внутри
его сравнение по всем мыслимым законам аналогии, чтобы, понимая
язык как следствие, создавать и совершенствовать его в соответствии
с поведением человека, либо, понимая его как причину, делать выводы о внутреннем мире людей, и все это с философским рассмотрением
общей человеческой природы и с историческим рассмотрением судеб
различных народов, — вот эта мысль, я полагаю, до сих пор остается
без внимания, а ведь она заслуживает самого серьезного отношения,
поскольку добавляет к уже существующим не только новую науку, но
и новый тип научных исследований.
<...> Уже давно сложилось такое мнение, что различия между языками
суть досадное препятствие на пути культуры, а изучение языков — неизбежное зло всякого образования. Никому не приходит в голову, что
язык — это не просто средство для понимания народа, который на нем
говорит, или писателя, который на нем пишет. Отсюда — неправильная
склонность оценивать важность языка в зависимости от совершенства
его литературы, полное пренебрежение к языкам, литературы вовсе не
имеющим, и превратная методика обучения языку, при которой усилия направляются на то, чтобы понимать произведения писателей.
<....>Язык, и не только язык вообще, но каждый язык в отдельности, даже
самый бедный и грубый, сам по себе и для себя есть предмет, заслуживающий самого пристального осмысления. Язык — это не просто, как
принято говорить, отпечаток идей народа, так как множество его знаков не позволяет обнаружить никаких существующих отдельно от него
идей; язык — это объединенная духовная энергия народа, чудесным
образом запечатленная в определенных звуках, в этом облике и через
взаимосвязь своих звуков понятная всем говорящим и возбуждающая
в них примерно одинаковую энергию. Человек весь не укладывается в
границы своего языка; он больше того, что можно выразить в словах; но
ему приходится заключать в слова свой неуловимый дух, чтобы скрепить его чем-то, и использовать слова как опору для достижения того,
что выходит за их рамки. Разные языки — это отнюдь не различные обозначения одной и той же вещи, а различные видения ее; и если вещь эта
не является предметом внешнего мира, каждый [говорящий] по-своему
ее создает, находя в ней ровно столько своего, сколько нужно для того,
чтобы охватить и принять в себя чужую мысль. Языки — это иероглифы, в которые человек заключает мир и свое воображение; при том, что
мир и воображение, постоянно создающее картину за картиной по законам подобия, остаются в целом неизменными, языки сами собой развиваются, усложняются, расширяются. Через многообразие языков для
нас открывается богатство мира и многообразие того, что мы познаем в
нем; и человеческое бытие становится для нас шире, поскольку языки в
отчетливых и действенных чертах дают нам различные способы мышления и восприятия. Язык всегда воплощает в себе своеобразие целого
народа, поэтому в нем не следует бояться ни изощренности, ни избытка
фантазии, которые кое-кто считает нежелательными. То, что они дают
нам сразу, есть полная, чистая и простая человеческая природа, если же
мы проникаем в глубины их тайн, в нашу сухую рассудочность врывается свежая струя неувядающей фантазии других народов, заключающих
каждое впечатление, которое юный мир дарит их еще не притупившимся чувствам, в оболочку живого и подвижного образа.
Изучение языков мира — это также всемирная история мыслей и
чувств человечества. Она должна описывать людей всех стран и всех
степеней культурного развития; в нее должно входить все, что касается
человека.
Эдуард Сепир указывал на тот очевидный факт, что «язык является коммуникативным процессом в чистом виде в каждом известном нам обществе». Наука о языке исследует строение речевых сообщений
и лежащий в основе их код. Структурные характеристики языка интерпретируются в свете задач, которые они выполняют в различных процессах коммуникации, и, следовательно, лингвистику можно кратко определить как изучение коммуникации, осуществляемой с помощью речевых сообщений. Мы анализируем эти сообщения с учетом всех относящихся к ним факторов, таких, как неотъемлемые свойства
сообщения самого по себе, его адресанта и адресата, либо действительного, либо лишь предполагаемого адресантом в качестве реципиента.
Мы изучаем характер контакта между этими двумя участниками речевого акта; мы стремимся выявить код, общий для адресанта и адресата; мы пытаемся найти характерные общие черты, а также различия
между операциями кодирования, осуществляемыми адресантом, и
способностью декодирования, присущей адресату. Наконец, мы пытаемся определить место, занимаемое данным сообщением в контексте
окружающих сообщений, которые либо принадлежат к тому же самому
акту коммуникации, либо связывают воспоминаемое прошлое с предполагаемым будущим, и мы задаемся основополагающим вопросом об
отношении данного сообщения к универсуму дискурса.
Рассматривая роли участников речевого акта, мы должны разграничивать несколько существенных аспектов в их взаимодействии, а
именно: основную форму их отношений, чередование процессов кодирования и декодирования во время коммуникации и кардинальные
различия между этими аспектами при диалогической речи и монологе. Вопросом, подлежащим изучению, является увеличение «радиуса
коммуникации», под которым понимается совокупность реплик и ответов на них между людьми определенного множества, и расширение
аудитории монологической речи, которая может быть адресована тем, «кого она касается». В то же время исследователям в областях психо1
Roman Jakobson. Language in relation to other communication systems. — In: «Linguaggi nella società e nella tecnica». Milano, 1970, p. 3—16.
логии, неврологии и прежде всего лингвистики становится все более
очевидным тот факт, что язык является средством не только интерперсональной, но и интраперсональной коммуникации. Это последняя
область, которую раньше недооценивали или попросту игнорировали,
сейчас, в значительной степени под влиянием блестящих исследований Л.С. Выготского и А.Н. Соколова, стала актуальной и заострила
важные вопросы изучения внутреннего существования речи и разных
аспектов внутренней речи, которая формирует, программирует и завершает наше высказывание и в общем виде управляет внутренней и
внешней стороной нашего речевого поведения, равно как и нашей молчаливой реакции на какие-либо сообщения. Среди многих проблем,
которым Чарльз Сэндерс Пирс со свойственной ему прозорливостью
уделял больше внимания, чем его современники, была проблема субстанции и значимости молчаливых внутренних диалогов человека с
самим собой, «как если бы это был кто-то другой». Речевое взаимодействие, перекидывающее мосты через пространственные барьеры между собеседниками, захватывает и временны́е аспекты языковой коммуникации, связывая воедино прошлое, настоящее и будущее одного
человека.
Хотя среди всех сообщений, используемых при человеческой коммуникации, речевые сообщения играют доминирующую роль, мы все
равно должны принимать во внимание и остальные виды сообщений,
употребляемые в человеческом обществе, и исследовать их структурные и функциональные особенности, не забывая, однако, что для всего
человечества первичным средством коммуникации является язык и
что такая иерархия коммуникативных средств необходимо отражается
на всех остальных, вторичных типах сообщений, передаваемых человеком, и вызывает того или иного рода зависимость этих сообщений от
языка, и в частности от владения языком и от его использования для
сопровождения или объяснения любых других сообщений. Каждое сообщение состоит из знаков; соответственно наука о знаках называется семиотикой, занимается общими принципами, лежащими в основе
структуры всех знаков, с учетом их использования в составе сообщений и характера этих сообщений, а также особенностей различных знаковых систем и сообщений, использующих эти разные типы знаков.
Семиотика, которую предвидели философы XVII—XVIII вв. и основы
которой были заложены в конце 1860-х гг. Чарльзом Сэндерсом Пирсом и на рубеже XIX—XX вв. — Фердинандом де Соссюром (последний называл эту науку несколько иначе — sèmiologie), сейчас в разных
странах переживает процесс стремительного и бурного развития.
Семиотика как исследование коммуникации посредством всех
типов сообщений составляет концентрический круг, ближайший к
лингвистике как исследованию коммуникации с помощью речевых сообщений; следующий, более широкий концентрический круг образует
общая наука о коммуникации, которая включает социальную антропологию, социологию и экономику. Можно снова и снова цитировать все
еще актуальное напоминание Сепира о том, что «каждая культурная
система и каждый единичный акт общественного поведения явно или
скрыто подразумевает коммуникацию». Следует помнить, что, какой
бы уровень коммуникации мы не рассматривали, он, как и любой другой уровень, предполагает обмен сообщениями того или иного рода и
тем самым не может мыслиться в отрыве от семиотического уровня,
который в свою очередь отводит главенствующую роль языку. Вопрос о семиотических и в особенности языковых составляющих, присутствующих в каждой системе человеческой коммуникации, должен
служить важным направляющим фактором в будущих исследованиях
всех типов социальной коммуникации. Опыт, накопленный лингвистической наукой, уже стал учитываться и творчески использоваться
в современных антропологических и экономических исследованиях — воистину творчески, поскольку тщательно разработанную и продуктивную лингвистическую модель нельзя механически переносить
на другую область; эта модель эффективная лишь тогда, когда она не
вступает в противоречие с автономными свойствами соответствующей
предметной области.
Исследование, описанное в статье про естественный язык, подчеркивает ее значимость в современном мире. Надеюсь, что теперь ты понял что такое естественный язык, семиотика и для чего все это нужно, а если не понял, или есть замечания, то не стесняйся, пиши или спрашивай в комментариях, с удовольствием отвечу. Для того чтобы глубже понять настоятельно рекомендую изучить всю информацию из категории Лекции по филологии
Ответы на вопросы для самопроверки пишите в комментариях, мы проверим, или же задавайте свой вопрос по данной теме.
Комментарии
Оставить комментарий
Лекции по филологии
Термины: Лекции по филологии